Угличские истории

"Отец"

"... Отца я не помнил. Да и помнить не мог. Хотя странная младенческая память-фантазия часто рисовала его мне высоким, широкоплечим, ясноглазым. Всегда в одном и том же облике и всегда вместе с нашей маленькой, без него осиротевшей семьёй. Представлялось, что мы все сидели рядком, словно перед фотографированием, внимательно и улыбчиво глядя то ли на фотографа, то ли на весь мир земной.

Воочию помнить не мог, ведь родился я всего за день до войны, а на её втором году отца уже призвали в действующую армию. На войну и на смерть. Но, должно быть, мальчишке отец был так нужен, что моё воображение соткало его образ из немногих карточек, материных рассказов и безнадёжных ожиданий, длившихся у нас с мамой до послевоенных пятидесятых годов. Лишь тогда мы окончательно поняли, что отец никогда не вернётся, что его давно уж нет на белом свете.

И я затаился в своих мечтаниях о нём, я боялся расстроить-растревожить мамино сердце и лишь украдкой собирал в скудную копилку знаний всякие крохи памяти о нём. А и действительно оставались крохи, ведь отцова жизнь была совсем не долгой: деревенское детство, учительские курсы да несколько лет работы в начальной Юрьевской школе. А дальше - фронт и смерть. Вот и всё!

И из этого краткого земного пути редкими огонёчками светили лишь отдельные малые случаи. Я знал, что отец очень интересовался политической жизнью и без газет своего бытия и представить не мог. Как только почтальон приносил газеты, он сразу же прочитывал их с пристальным вниманием и интересом и был рад поделиться всем узнанным.

И сельские мужики, зная газетную осведомлённость учителя, интересовались новыми событиями, особенно немолодой сосед Киселёв. Тот, набивая трубку самосадом, каждый раз обязательно задавал один и тот же вопрос: «Ну, Александр Васильевич, чего в «ведомостях» пишут?» (Газеты он по старинке называл «ведомостями»...) А из советских «ведомостей» понять можно было не всё, но молодой учитель что-то понимал и кроме напечатанного. И на бодрые высказывания молодых парней о будущем долгом мире (ведь с самой Германией пакт о ненападении заключён!) только улыбался.

С газетами был неразлучен. К их текстам возвращался не раз и часто с собой носил в трубочку свёрнутые или аккуратно сложенные номера свежих газет. И они пригождались - на вопросы односельчан можно было ответить очень квалифицированно, прямо сославшись на газетный текст. Одну такую его «ссылку» наша семья запомнила навсегда.

В тот день папка с мамой, уже ожидавшей ребёнка (меня!), к вечеру пошли погулять. Прошли по селу, вышли за усадьбы к старому пруду у кладбища. Здесь присели на моховые кочки, заговорили. И мама, примечая невесёлую задумчивость мужа, спросила, в чём причина такого настроения. И тихо похлопывая по ладони пачкой газет, он ей негромко ответил: «Неладно в мире, Шурка Скоро будет что-то серьёзное». И взглянул ей в глаза, решился и договорил: «Война будет. С Германией...»

С деревенскими парнями и девчонками молодой учитель был в добрых отношениях, имелись и особо верные приятели, что истинно «жили на печи» в учительской квартире, дня не пропуская без встреч и бесед. Беседы эти были до пронзительности искренние и выходили в самые острые и по тому времени страшноватые вопросы современности. Учитель был крепко подкован в советской правоверности и - активный комсомолец, а потом кандидат в партию - со всем старанием и всей верой убеждал и сверстников, и более молодых в добром и светлом будущем нашей страны.

А те, соглашаясь и тоже желая верить, всё равно отмечали, что «сегодня жизнь собачья», что «нету ни свету - ни просвету». Иногда случавшийся в гостях отец учителя Василий Петрович Гречухин при посторонних больше помалкивал. Зато потом они с сыном часто говорили до глубокой ночи. И часто до... полной непримиримости! Отец, прошедший две войны в царское время, коллективизацию и по злому доносу побывавший в тюрьме, был очень далёк от светлых надежд сына. «Разберёшься, Саша, - устало и невесело говорил он, - разберёшься, что правды совсем мало. А вот Родина - одна, за неё мы всё равно умирать пойдём...» (Да и пошли: и отец, и оба сына...)

Правда... Как было её разглядеть? Один из дружков, деревенский парнишка, лёжа на учительской печи, громко рассуждал: «Вот как нам разобраться? Вот ты, Александр Васильевич, в колхозе не работаешь, за пустые трудодни не горбатишься. У тебя на дворе корова и овца, тебе за них спокойно, а у нас за налоги того гляди всё опишут! Тебе государство денежки платит, а нам одни палочки пишут. Так кто у нас на селе буржуй? Получается, что ты - буржуй! Тебя бы раскулачивать надо, а не моего соседа! Вот не могу я всего этого понять!»

Так, не понимая, и жили. Так и маялись. Так и на войну ушли, и головы сложили все эти несчастные дети несчастного народа.

А дети были дивные. Мама часто вспоминала совсем маленького юрьевского мальчонку, толкового и одарённого не по годам. Он уж так хотел учиться, что с четырёх лет упорно твердил родителям: «Давайте каян, учиться пойду!» («Каян» - это карандаш, такое трудное слово ребенок ещё не выговаривал!) И растроганные таким упорным желанием учиться учителя, мои отец и мать, решили: «Пусть этот «каян» ходит в школу! Нельзя охоту отбивать!»

И он принялся прилежно в школу ходить, и в пять лет уж очень хорошо читал, и способности являл немалые - очень пригодился бы родному краю да, может, и всему Отечеству. Он и пригодился... Как и все его одногодки. В разгар войны, семнадцатилетними они все ушли в огонь боёв и все погибли.

Дети были дивные. Не по годам знающие жизнь, любящие всё доброе, горячо увлекающиеся и хорошей книжкой, и хорошей песней. «Уж как они пели! - вспоминала мать. - В школе стёкла дрожали! Песне отдавались до последней крупиночки своей детской души... Все наши певцы на войне погибли... И их учитель тоже погиб...»

...Учителем он был несердитым, но достаточно строгим. Часто упрекал маму, что у неё на уроках и дисциплина слабовата, и ребячий настрой, вроде, не совсем серьёзный. Но весёлая легкословная Александра Ивановна только отмахивалась: «Да и мои не хуже твоих выучатся! Не отстанут от твоих «академиков»!» Александр Васильевич хмурился, но в дальнейшие несогласия не вступал - что с женщиной спорить? Лучше остаться при своём мнении.

А мнение обо всём было молодое, комсомольское, во многом наивно-доверчивое. Потом, уже через годы после его смерти, один из редких вернувшихся с войны односельчан говорил с моей мамой о войне и всем врезались в душу его прямые и безжалостные слова: «Ты, Александра Ивановна, спрашиваешь, почему же вот я вернулся, а Саша нет? Мог ли он уцелеть? Да нет, не мог, такие не возвращаются, не уцелевают. Он же ни украсть, ни обмануть не мог. Не мог команду в тот же час не выполнить! Очень уж правильный был человек. Такие не возвращаются...»

Да, у войны жестокие законы. Но женское сердце не хочет с ними согласиться, и моя мама при каждом появлении в окрестных деревнях кого-либо из искалеченных уцелевших одногодков, отправлялась к ним спросить - не видели ли на войне её Сашу. Нет, не видели... Слишком уж большая война, чтобы встретиться. Разве что случайно. Да вот, видать, случай не вышел...

Но однажды этот случай вышел. В Левцово возвратился раненый солдат, призывавшийся в одно и тоже время с нашим отцом. И мама пошла к нему со слабой робкой надеждой на добрую весточку о муже. Возвратившийся выслушал её, закурил и, глядя в сторону, ответил: «Врать не буду... Помню я рощу, которую они держали. Немец громил это место всем, чем мог. Не то что людей, от рощи-то ничего не осталось...»

Ничего не осталось! Всю дорогу от Левцова мама плакала навзрыд - то в голос ревела, то говорила со своим Сашей, то снова ревела. Вот и всё! Вот и не появится он со своими сияющими смеющимися глазами (умели они так светиться!), не войдёт в свой любимый класс, не расскажет односельчанам газетные новости. Остались только разрозненные, неутолимой болью болящие воспоминания да небольшая стопочка солдатских писем... Воспоминания... Которое не тронь, любое болит... Про первую встречу (здесь же, в школе), про первое семейное время (какое же счастливое!), про общие беседы-размышления о сельской и своей жизни. И почему-то память всё возвращалась к этим беседам.

В них двое молодых, родных семьёй и сердцем собеседников как умели пытались разобраться во всём, что окружало добрый и милый мир их школы. А окружала его великая неурядица сперва грубой и жёсткой коллективизации, а потом не менее грубой и беспросветной колхозной жизни. В них часто возникали образы односельчан, самых старательных и думающих. Одних по «раскулачке» судьба давно вырвала из села и забросила кого за Урал, а кого ещё дальше на Север (и живы ли они?). А других судьба впрягла в немилосердный колхозный порядок, при котором уж и точно «не было ни свету - ни просвету», а где самый маленький районный уполномоченный был страшнее грома небесного.

Мама дивилась на такие обстоятельства и женским сердцем обижалась на ближнюю колхозную власть. А отец уже не обижался и однажды рассказал, как с многоопытным серьёзным председателем колхоза Буровым поехал в Мартыново на собрание. И чем дальше они отъезжали от села, тем спокойней становился дотоле суровый и жёсткий колхозный хозяин. А на вопрос молодого учителя о причине такой перемены вдруг устало и горько ответил: «Да хоть на час бы отойти от этой каторги...Глаза бы на всё это не глядели...» Вот так жила, так маялась совсем безвластная колхозная власть. И отцу это было понятно, рано взрослела тогдашняя молодёжь.

А письма... Их без слёз мы никогда не могли читать. И о голодных учебных лагерях, и о первых боях, и о том, как отбивали у врага город Калинин, и как пошли на Ржев с большой надеждой, что теперь-то уж погонят врага на Запад! Теперь-то уж наша взяла! Да не взяла ещё она, ещё только начиналось никем не прославленное и до конца правдиво не рассказанное двухмесячное Ржевское сражение, в котором безвозвратно сгорели почти целых три советских армии. Письма были краткими, по-мужски твёрдыми и по-взрослому осмотрительными, ведь каждое письмо успела проверить военная цензура. И не всё, далеко не всё из этих писем можно было сполна ясно понять. Но чужой не поймёт, а родное сердце почувствует.

И мама всем сердцем чувствовала, какая беда полыхает вокруг её Саши, и ещё многое было ей понятно из отдельных милых сердцу словечек и коротких намёков-воспоминаний. Одно из них прилетело, как весточка от рано помудрившего, страшной бедой обвеянного сердца. Саша вдруг написал, что сейчас он уже не спорил бы со своим отцом, а во многом согласился бы с ним. Ой, осознания печальные... Ой, прозрения горькие... Ой, недолгая взрослость, пришедшая к ещё совсем молодым.

Недолгая взрослость сгорела, исчезла в негаснущем зареве Ржевского сражения. Й - всё оборвалось. Ни слова - ни весточки, и к маленькой стопочке солдатских писем ни одно больше не прибавится. Будут только сумасшедшие счастливые сны и жутко несчастные пробуждения. Будет сильно опустевший, словно утративший душу мир. Да общие слёзы, когда с далёкой реки Ёлды из маленького Кожина придёт бабушка Анна, Сашина мать. Придёт, чтобы позвать в гости на Паисьев день.

И пойдут две осиротевшие женщины через Левцово, Летиково, Пашково, Кузнецово и дальше, по очереди неся «на закукрах» маленького Сашиного сына и неся своё неизбывное горе. Наговорятся, наплачутся. И всё это время отец будет, вроде, где-то рядом, совсем рядом. И в пути, в печальных разговорах, и у зелёной околицы Кожина, и в тихом доме, где на вешалке так и висело папкино пальто, а в чулане на стене - его навсегда онемевшая гитара. И где уж некому с ним ни спорить - ни соглашаться: война взяла отсюда и отца, и сыновей - всех наших мужиков. И ни одного не возвратила.

А время - неумолимо. И всё меньше на земле людей, помнивших молодого сельского учителя Александра Васильевича Гречухина... (Да и может ли помнить жутко громадная и жутко беспамятная Россия всех своих сыновей?) Но вот душевной публикацией в «Кацкой летописи» эта память будто чуть ворохнулась и прожила. Й у меня ворохнулось сердце и отозвалось на эти строки невеликим рассказом о своём отце."

Владимир Александрович Гречухин, г. Мышкин. Журнал "Кацкая летопись" №2 (154) 2010 год.