Крест поставьте надо мною

Ольга Федоровна Берггольц явилась тем чистым голосом России, который пропел песнь об отступлении русского народа на путь погибели, погружении в страшную войну, которая, казалось, должна была стать конечной точкой этой погибели, и грядущем восстании горячо любимой ею Родины.

Совсем не советской - шекспировской силой обладал ее голос. Когда читаешь книги Ольги Федоровны, и слышишь, и видишь за строками что-то значительное, не сразу и понятное, но обладающее огромной силой и, надо сказать, почему- то очень знакомое, родное. Так, когда впервые, уже в зрелом возрасте, я начал читать Евангелие, сразу почувствовал, что я это уже читал. Где, когда-вспомнить не удалось, но сейчас-то я знаю: это оттого, что все сущее вокруг нас пропитано, пронзено, освящено Божиим словом. То, с чем родилась Ольга Федоровна, то, что напитало с детства ее чуткую душу, навсегда укоренилось в ней; и теперь, и прежде, и всегда она будет передавать нам из ее времени свет истины, пусть временами угасающий совсем, пригасший, едва теплющийся. Всю жизнь мы куролесили и куролесим и в пространстве, и в мыслях наших. Мечемся, потопляемся в море житейском. В какие только бездны не заносило русских в XX веке. И все же Господь выводил, когда слепые и глухие поводыри, сами проваливаясь в никуда, тащили за собой многих.

Казалось бы, вот отказалась будущая комсомолка Ольга от Бога, до кощунства дошла, испытывая Его терпение, а тут же пишет о том, в каком ужасе она от той геенны огненной, в которой ее уже ждут черти. Откуда же геенна, если Бога нет? Это, когда от кого отойдет Господь, входит в него сатана. Но разве Он отошел? Для Ольги Берггольц, как для художника высокого, Углич стал той святой, чудотворной обителью, к которой стремилась она припадать всю свою жизнь. Много она писала о своей любви к этому граду - бриллианту в короне Государства Российского. Ко граду, который царственным оставался даже тогда, когда ржавое железо билось на сферах его куполов, под искореженными, падающими крестами. Написанная ею в 22 года книга «Углич» оказалась пророческой не только для ее жизни, достаточно долгой, но и для жизни всего нашего народа, и, похоже, прореченное юной Ольгой в 1932 году будет долго отражаться в мыслях и делах русских людей.

К стыду своему, по-настоящему я начал читать книги Ольги Берггольц совсем недавно, да и то лишь поначалу только потому, что надвигалась дата столетия ее рождения. И прежде всего мне дали прочитать ее книгу «Углич» да несколько стихотворений, посвященных этому городу. Я читал, и многое в моей жизни начинало вставать на свои места. И я вспомнил, как впервые увидел Углич из открытого кузова набитого скарбом грузовика, на котором меня с поэтом Александром Флешиным 9 мая 1982 года под дождем и снегом привезли по чудовищным дорогам из Москвы с тем, чтобы я купил под Угличем дом в деревне для своей мастерской. И я вспомнил еще, что у меня в альбоме есть фотографии, сделанные в Угличе в 1953 году моим отцом, когда он с мамой проводил отпуск на Волге. А еще вспомнил я, что отец воевал в блокадном Ленинграде и очень любил стихи Ольги Берггольц, как великую драгоценность, хранил ее книгу «Дневные звезды». Тогда из кузова успел я заметить и коричнево-черный с отваливающимися звездами огромный шлем Богоявленской церкви, и все три шатра Дивной, и в первый раз увиденную Волгу. Там она мелькнула за низкими, в черных стволах упрятанными домами, и еще башня знаменитого шлюза. Через два дня, уже под солнышком можно было побродить по набережной и увидеть церковь «на крови». А в недалеком будущем и навсегда здесь остаться.

Ольга Федоровна, как и другая великая петербурженка, блаженная Ксения, овдовев, не удалилась «на страну далече» от могилы мужа, не согласилась сменить ту страшную жизнь полуживых людей, которую с мужем своим разделяла, не уехала, не улетела, как ей предлагали, на «большую землю», но всю себя посвятила, предала служению умирающим людям несдающегося великого города, продолжала жить жизнью, или уже смертью, в которую превратилась жизнь ленинградцев. Отец мой, будучи артиллеристом, с самого начала войны защищал подступы к Ленинграду и оказался в блокаде. Дважды он был контужен, с дистрофией 2-й степени вывезен в 42-ом году в Вологду. В общем, чудом остался жив. Он, надо думать, еще и потому выжил, что в Ленинграде проживало много наших родственников. С передовой он иногда приходил к «тете Таше», которая, будучи профессором микробиологии, работала в госпитале. Чем-то она отца иногда подкармливала. Для выжившего в блокаду, прошедшего войну отца Ольга Берггольц была чем-то совершенно особенным; наверное, тот ее голос, звучавший в репродукторах Ленинграда, он потом слышал всю свою жизнь. Как ни странно, и я слышу этот голос, может, я с ним и родился? Отец и его «тетя Таша», ничего о блокаде не рассказывая, поминали только, что тот, кто не пережил блокаду, не знает, что такое война. Для нас же, родившихся после войны, война любая была катастрофой, ужас перед которой невольно вошел в нас через наших родителей. И в книгах, стихах, картинах, фильмах детей военного и послевоенного времени ей, этой проклятой войне, пришлось уделить так много внимания.

В 64-ом году отец привез нас с мамой в Ленинград. Мы пришли на Гагаринскую улицу в дом с огромным парадным подъездом, под ковриком на первом этаже взяли ключ, открыли высоченную дверь, вошли в большую квартиру и неделю прожили в ней. Никого из наших родных мы так тогда и не увидели. В один из дней отец отвез нас на Пискаревское кладбище. Я не сопротивлялся, но был в угнетенном состоянии, предчувствуя встречу с очередной помпезной показухой. В репродукторах звучала траурная музыка, толпы людей проходили сквозь пилоны входа. Ольга Берггольц читала свои стихи, и кто-то читал дневники девочки-блокадницы Тани Савичевой. Мы обошли стелу со скульптурами и оказались на березовых аллеях. Справа и слева были холмики. Под ними - сотни тысяч людей. «Среди них мог бы быть мой папа, и тогда бы не было меня»,-с тоской подумал я. И мне стало стыдно перед теми, кто был в земле. Шумели березы, какая-то очень сочная и ярко-зеленая трава покрывала землю, холмики, доски были ею обрамлены, а на них - не имена, а цифры, за которыми великое множество мертвых, лежащих в этой земле. Пять лет назад по телевизору передавали репортаж с Пискаревского кладбища.

Корреспондент брал интервью у Путина, стоявшего в этих березовых аллеях. Владимир Владимирович что-то начал, было, говорить, и вдруг лицо у него как-то постарело, сникло, он начал отворачивать от камеры лицо и заплакал; оператор быстро убрал камеру. Больше этого репортажа я не видел. Блокадой начинается жизнь женщины- поэта, блокада накрывает ее железным крылом в годы зрелости, блокадой непонимания и равнодушия окрашены были ее последние годы. Разорвем ли мы эту нескончаемую блокаду теперь?